+Перевод Фенелоновой оды-учебная работа, выполненная студентом, изучающим французский язык. Но то, что сочинил Ломоносов через год, по праву может называться первым крупным успехом новой русской литературы. Белинский писал: “Литература наша, без всякого сомнения, началась в 1739 году, когда Ломоносов прислал из-за границы свою первую оду “На взятие Хотина”. Нужно ли повторять, что не с Кантемира и не с Тредиаковского, а тем более не с Симеона Полоцкого, началась наша литература?”.
Эту оду Ломоносов отправил из Фрейберга, где он тогда занимался у горного советника Генкеля, в Петербургскую академию наук в конце 1739 или начале 1740 года. Написана же она была в промежуток времени с первой половины сентября до половины декабря 1739 года. Срок определяется тем, что известия о взятии Хотина появились в немецкой печати 2 сентября, в русской - 7 сентября, причем в этот же день “Санкт-Петербургские ведомости” опубликовали реляцию о победе и журнал военных действий, послужившие Ломоносову источником сведений. А так как в оде говорится о том, что Турция еще продолжает сопротивление, то, очевидно, стихи писались до заключения мира, о котором иностранные газеты известили в первых числах декабря 1739 года.
Ода Ломоносова не привлекла внимания академиков и в свое время не попала в печать. По распоряжению Канцелярии Академии наук отдельными изданиями были выпущены другие стихотворные приветствия в честь Хотинской победы: на немецком языке ода Махницкого и на русском - Витынского, сочинившего тринадцатисложные силлабические стихи:
Чрезвычайная летит-что то за премена!
Слава, носящая ветвь финика зелена;
Порфирою блещет вся, блещет вся от злата,
От конца мира в конец мечется крылата,
Восток, Запад, Север, Юг, бреги с океаном,
Новую слушайте весть, что над мусулманом
Полную российский меч, коль храбрый, толь славный,
Викторию получил, и авантаж главный.
Автор этих виршей выступил нечаянно соперником Ломоносова и успешно прорвался к читателю, а “Ода на взятие Хотина”, с которой Белинский повел начало “нашей литературы”, многие годы оставалась в безвестности...
Перед глазами Ломоносова был опыт написания торжественной оды, сочиненной Тредиаковским в 1734 году по поводу взятия русскими войсками под командой Миниха города Гданьска. Не говоря уже о близком подражании оде Буало на взятие Намюра (1692), переносе из нее выражений и мифологических образов одинакового смысла, Тредиаковский просто плохо написал свою оду.
Стихи были заполнены повторениями похвал императрице Анне, уговорами Гданьска покориться силе русского оружия; военные действия изображались весьма приблизительно:
Хочет быть, что я пророчил:
Начинает Гданьск трястись;
Сдаться всяк, как биться прочил,
Мыслит купно и спастись
От оружий, бомб летящих,
И от всех зараз, град тлящих.
Всяк вопит: час начинать;
Всем несносно было бремя;
Ах! врата градские время
Войску Анны отверзать.
И т. д.
Такие стихи были смешными для Ломоносова. Его учебный перевод Фенелона уже стоял на неизмеримо более высоком уровне, а “Оду на взятие Хотина” он, сознавая ответственность за качество примера, подкреплявшего новую систему стихосложения, создавал с непритворным поэтическим вдохновением и широко раскрыл свое дарование.
Оды, позднее писавшиеся Ломоносовым на торжественные для Елизаветы Петровны дни - рождения, вступления на престол, коронации,- были прежде всего документами государственно-политического значения. В них подводились итоги предыдущих лет царствования, оценивалась международная обстановка, отмечались события внутренней жизни страны и, что самое существенное, выдвигались задачи на ближайшее будущее. Превосходно представляя себе положение России, постоянно раздумывая над ее судьбами, зная нужды науки и просвещения, Ломоносов говорил в своих стихах о том, что должно предпринять, желая
Отечества умножить славу
И вяще укрепить державу.
Если не считать давно уже ставших общим местом хвалебных строф в адрес императрицы, то все оды разнятся между собой по характеру затронутых в них вопросов и поставленных на разрешение проблем. В них не описываются события, а ведется их обсуждение с государственных позиций. И современные Ломоносову читатели, знакомясь с его новой одой, входили в курс важнейших злободневных новостей и прислушивались к требованиям, выдвигавшимися в различных областях политической, промышленно-экономической жизни и науки. Но первая ода Ломоносова еще не имеет такой установки, ее автор, академический студент, только готовится к своим будущим свершениям, и стихи его далеки от программного тона.
Главной особенностью хотинской оды является то, что написана она по конкретному поводу и на основании газетных материалов изображает реальное событие. Если нужно упрекать Ломоносова в риторичности, то по отношению к “Оде на взятие Хотина” это следует делать меньше, чем в связи с другими его одами. Но ведь Ломоносов и не выдавал своих од за поэзию “чувства и сердечного воображения”. Он рассуждал с читателем в стихах, излагал новые мысли, пользуясь правилами логики, спорил, соблюдая условия диспута, и делал все это в полном сознании необходимости именно такой манеры письма.
Достоинства “Оды на взятие Хотина” в немалой степени зависят от пронизывающего ее чувства искренней радости поэта, вызванной успешным штурмом турецкого лагеря. Он славит победу русских войск, и голос его звучит взволнованно и громко. Конечно, свой поэтический “восторг” Ломоносов и в первой оде располагает по правилам красноречия, вынесенным из Славяно-греко-латинской академии, он помнит о риторических фигурах и строит их со знанием дела, но вместе с тем он дает волю и своему патриотическому чувству. Хотинская ода, по словам Ломоносова, “ничто иное есть, как только превеликия оныя радости плод, которую непобедимейшия нашея монархини преславная над неприятелями победа в верном и ревностном моем сердце возбудила”.
Вот она, эта первая ода Ломоносова, положившая начало новой русской поэзии, вот как звучит ее первая строфа:
Восторг внезапный ум пленил,
Ведет на верьх горы высокой,
Где ветр в ветвях шуметь забыл;
В долине тишина глубокой.
Внимая нечто, ключ молчит,
Который завсегда журчит
И с шумом вниз с холмов стремится.
Лавровы вьются там венцы,
Там слух спешит во все концы;
Далече дым в полях курится.
(VIII, 16)
Так начинается эта затем столь бурная в своем течении ода - с тишины. Природа смолкла, ожидая грозных военных событий, даже издали не доносится никаких звуков, виден только курящийся в полях дым. Не там ли расположились накануне боя доблестные русские войска? Тишина, не та “возлюбленная” метафорическая тишина, как будет называть потом Ломоносов мирное состояние России, позволившее невозбранно заниматься науками и искусством, а томительная пауза перед штурмом, которую чутко уловил поэт и описанием ее начал свою торжественную песнь. Восторг внезапный ум пленил...
Эта первая строфа раскрывает ход классического одописания. Поэт испытывает “восторг”, расположение к передаче разнообразнейших мыслей, возникающих у него, особый духовный подъем,- но пленяется при этом только ум. Чувства не вовлекаются в рационалистические восторги поэта, они изменчивы, ненадежны, могут только запутать представляющуюся поэтическому взору картину, сообщив ей оттенки частного, бытового характера. Разум же не обманет. С помощью его поэт взбирается ввысь и “умственным взглядом” окидывает широкую панораму, в которой нет для него тайн, все детали известны и события связаны строгой логической системой.
Державин, всегда очень уважавший Ломоносова, в своем позднем “Рассуждении о лирической поэзии или об оде” (1811) привел первую строфу хотинской оды для иллюстрации “лирического беспорядка”. Это значит, как писал он, что “восторженный разум не успевает чрезмерно быстротекущих мыслей расположить логически. Поэтому ода плана не терпит. Но беспорядок сей есть высокий беспорядок, или беспорядок правильный”, поэтом должен руководить его разум, иначе это будет “горячка, бред”14. Так же смотрел на эту строфу и Н. Остолопов, заметивший, что собранные в ней мысли “не имеют, кажется, никакой между собой связи, но все клонятся к одной цели и заключают много прекрасных изображений” .
Однако в чем же виден этот беспорядок и разве не имеют между собой связи картины, набросанные Ломоносовым в первой строфе “Оды на взятие Хотина”? Лесистая гора возвышается над долиной, какой-то ключ - поток, река - низвергается вниз, и, очевидно, протекает по этой долине, далеко в полях виден дым. “Там”, то есть внизу, вьются лавровые венцы,-значит, готовится какая-то акция, за которую будет полагаться столь высокая награда. “Спешит слух” - распространяется свежее известие, но смысл его пока неведом читателю. Все это происходит “там”, в полях, где курится дым.
По описанию местность, над которой витает ум поэта, будто бы сходна с мифологическим Олимпом - гора и долина, в которой журчит Кастальский ключ,- но в то же время это и реальная обстановка сражения при Ставучанах, закончившегося взятием Хотина (VIII, 876).
Русская армия уже двое суток воевала в окружении, противник атаковал ее днем и ночью с флангов и с тыла, турецкие батареи вели непрерывный огонь, но все атаки отражались с большим уроном для турок.
Штурм укрепленного лагеря произошел 17 августа. Русские войска под командой фельдмаршала Миниха произвели силами пяти полков демонстрацию на правом фланге турок и обрушили главный удар на левое крыло турецкого расположения. Победа была полной, с небольшими потерями в личном составе.
Подробные сведения были напечатаны газетами, и Ломоносов располагал ими, приступив к работе над одой. Он ясно представил себе позиции сторон, трудность для русских войск, расположенных в низине, штурмовать горы, на которых укрепились турки, проследил ход сражения и обо всем этом написал в стихах, не скупясь на великолепные поэтические сравнения:
Корабль как ярых волн среди,
Которые хотят покрыта,
Бежит, срывая с них верьхи,
Претит с пути себя склонити,
Седая пена вкруг шумит,
В пучине след его горит,-
К российской силе так стремятся,
Кругом объехав, тьмы татар;
Скрывает небо конский пар!
Что ж в том? Стремглав без душ валятся.
(VIII, 18)
Следующая строфа посвящена характеристике наступательного порыва русской армии:
Крепит отечества любовь
Сынов российских дух и руку,
а затем опять идут сравнения. Поэт живописует штурм горы под артиллерийским обстрелом турок. Слух, спешивший во все концы, оказался приказом к атаке, бой начался:
Не медь ли в чреве Этны ржет
И, с серою кипя, клокочет?
Не ад ли тяжки узы рвет
И челюсти разинуть хочет?
То род отверженной рабы.
В горах огнем наполнив рвы,
Металл и пламень в дол бросает,
Где в труд избранный наш народ
Среди врагов, среди болот
Чрез быстрый ток на огнь дерзает.
(VIII, 19)
То есть турки, для которых в русской поэзии XVIII в. синонимом служило наименование “агаряне”. По библейским легендам, они произошли от Агари - египетской рабыни, наложницы ветхозаветного патриарха Иосифа.
Гиперболическое упоминание об огнедышащей горе Этне, в чреве которой кипят медь - синоним артиллерийских снарядов - и сера - намек на адское происхождение этого варева, развернутый в двух последующих строках, несомненно, снижено глаголом “ржет”, но, вероятно, Ломоносова привлекла фонетическая его окраска-“в чреве Этны ржет”,-передающая раскаты орудийных залпов.
Строка “Металл и пламень в дол бросает” Обыкновенно признается одной из удачнейших у Ломоносова. Под ней, по мнению Д. Д. Благого, “не отказался бы подписать свое имя ни один из русских поэтов”17. Действительно, аллитерация на “л” проведена в этой строке весьма последовательно, но почему она появляется именно здесь и как связана с содержанием фразы? Когда Пушкин хвалит сочетание звуков “вла-вла” и восклицает “Что за чудотворец этот Батюшков!”, он доволен тем, что поэту удалось эвфонически передать движение влаги, и отсюда вовсе не следует, что “вла” хорошо решительно во всех случаях. В стихах, изображающих артиллерийскую стрельбу, звук “л” не хочется признать уместным. Предыдущие строки у Ломоносова гласят:
То род отверженной рабы,
В горах огнем наполнив рвы,
и “р” раскатывается здесь достаточно громко. Однако третья строка, которая должна усиливать звуковое впечатление канонады, внезапно ослабляет его, хотя сама по себе звучит отлично:
Металл и пламень в дол бросает...
И появление ее можно объяснить только неопытностью Ломоносова - ведь речь идет о первой его самостоятельной оде. В 1759 году он пишет по-другому:
И сердце гордого Берлина,
Неистового исполина,
Перуны, близ гремя, трясут,-
передавая и свист летящих бомб, и грохот артиллерийской стрельбы (VIII, 652).
Неисчислимы опасности штурма, предпринятого русскими войсками,
Но чтоб орлов сдержать полет,
Таких препон да свете нет.
Им воды, лес, бугры, стремнины,
Глухие стели - равен путь.
Где только ветры, могут дуть,
Доступят там полки орлины.
(VIII, 20)
Подвиги безвестного крепостного солдата, которого воспел Державин в стихах, посвященных Суворову, и показал Суриков в картине “'Переход через Альпы”, запечатлены в этих простых и правдивых строках Ломоносова, предсказывающих одну из замечательных страниц передового русского искусства.
Сверяясь с реляцией, можно видеть, как тщательно следует ей поэт. Полки русской армии прорываются сквозь турецкие укрепления,-
И путь отворен вам пространный.
Впереди Хотин, до которого лишь несколько верст. Тем временем
Скрывает луч свой в волны день,
Оставив бой ночным пожарам.
Штурм закончился вечером. Лагерь пылал в огне. Турки бежали, разбитые наголову:
Взят купно свет и дух татарам.
Ломоносов не путает в порыве" поэтической вольности - “все равно магометане”-национальных наименований: в реляции сказано, что на стороне турецких войск сражалось до 40 тысяч татар.
Ближайшая задача армии выполнена, лагерь взят. Войска ведут перегруппировку для выполнения последующей задачи - движения на Хотин. Эта пауза кажется поэту подходящей для того, чтобы ввести в текст оды фантастическую картину встречи двух русских царей и полководцев-Петра I и Ивана Грозного, выражающих свое удовлетворение действиями русской армии. Такого рода вызов теней из царства мертвых был уже испытанным литературным приемом, и Ломоносов не проявил тут особой оригинальности. Тем не менее нужно отметить историческую оправданность соединения этих двух имен, о чем они сами докладывают читателю:
Герою молвил тут герой:
“Не тщетно я с тобой трудился,
Не тщетен подвиг мой и твой,
Чтоб россов целый свет страшился. Ч
рез нас предел наш стал широк
На север, запад и восток.
На юге Анна торжествует,
Покрыв своих победой сей”.
Свилася мгла, герои в ней.
Не зрит их око, слух не чует.
(VIII, 23)
Так устанавливается преемственность политики императрицы Анны с ее наиболее значительными предшественниками и придается дополнительный вес победе под Хотином.
Первая ода открывает в творчестве Ломоносова серию упоминаний о Петре I и откликов на его начинания и реформы. Отныне Петр I становится главным героем поэзии Ломоносова, о нем .будет думать поэт, обращая свои стихи к сидевшим на троне монархиням, его труды во имя родины будет ставить в назидание русским царям. В художественном изображении Ломоносова Петр I предстает существом высшего порядка, образ его грандиозен н принимает вид полубога.
Строки оды, посвященные Петру, давно уже обратили на себя внимание историков литературы своей силой и легкостью. Так, С. П. Шевырев в 1843 году писал:
“Силлабические вирши Симеона Полоцкого, Феофана и Кантемира-с одной стороны; с другой-первые нескладные попытки в размере тоническом трудолюбивого, но бездарного Тредиаковского. Вдруг из этой нескладицы, из этого нестроя звучат в первый раз, в слух русского народа, такие звуки:
Так быстрый конь его скакал,
Когда он те поля топтал,
Где зрим всходящу к нам денницу.
Припомним здесь, кстати, подобные стихи Пушкина:
Как быстро в поле, вкруг открытом,
Подкован вновь, мой конь бежит!
Как звонко под его копытом
Земля промерзлая звучит!” .
К этому наблюдению можно прибавить, что, пожалуй, еще более явно предсказывают Пушкина строки соседней, одиннадцатой, строфы хотинской оды:
Кругом его из облаков
Гремящие перуны блещут,
И, чувствуя приход Петров,
Дубрава и поля трепещут.
Не только образ стремительного полководца вызывают в нашей памяти с детства знаемые строки “Полтавы”, но и безошибочно написанные, изумительные по чувству слова, по звуковой фактуре стихи говорят нам о том, что дорога к Пушкину в первой оде Ломоносова уж открылась. Были созданы настоящие русские стихи, вобравшие в себя и богатство и гибкость национальной речи, была решена задача поистине исторического значения.
В заключительных строфах оды поэт любуется картиной мира и прославляет его. Этой теме, впервые поставленной Ломоносовым в хотинской оде, суждено будет стать постоянной спутницей его поэзии:
Казацких ноль заднестрский тать
Разбит, прогнан, как прах, развеян,
Не смеет больше уж топтать,
С пшеницей, где покой насеян.
Безбедно едет в путь купец,
И видит край волнам пловец...
Пастух стада гоняет в луг
И лесом без боязни ходит;
Пришед, овец пасет где друг,
С ним песню новую заводит,
Солдатску храбрость хвалит в ней
И жизни часть блажит своей,
И вечно тишины желает...
(VIII, 29-30)
“Страны полночной героиня” императрица Анна, конечно, называется в нескольких строфах оды, ее “добротам и щедротам” приписываются победы над турками, но если чуть пристальнее вглядеться, то станет очевидной обязательность этих похвал. Мужественные и душевные стихи оды, высоко ставящие подвиги русских солдат, подлинных героев победы, перевешивают их наигранный пафос. Не раз говорит о них Ломоносов, и “солдатску храбрость” прославляет его первая ода.
А. Н. Радищев, строго судивший Ломоносова, при всей справедливости его замечаний особо ценил “Оду на взятие Хотина”. Он писал, что Ломоносов “вознамерился сделать опыт сочинения новообразными стихами, поставив сперва российскому стихотворению правила, на благогласии нашего языка основанные. Сие исполнил он, написав оду на победу, одержанную (российскими войсками над турками и татарами, и на взятие Хотина, которую из Марбурга он прислал в Академию наук. Необыкновенность слога, сила выражения, изображения едва не дышащие изумили читающих сие новое произведение. И сие первородное чадо стремящегося воображения по непреложному пути в доказательство, .с другими купно, 'послужило, что когда народ направлен единожды к усовершенствованию, он ко славе идет не одною тропинкою, но многими стезями вдруг”.
