Хвалебные оды Ломоносова отличаются приподнятостью, бурным, словно кипящим, как морские валы, слогом. Ломоносов разверзает кратеры вулканов, устремляет “гром на гром”, заставляет яростное море сражаться с “пределами небес”, созывает на торжество России весь сонм античных божеств и героев. Грандиозные образы теснят друг друга в каком-то беспокойном движении. Целые каскады громких разящих слов сообщают его одам стремительное великолепие.
Они полны движения и живописной яркости. В оде 1742 года он великолепно передает смятение и шум битвы, неистовство смерти в стане разбитого и поверженного врага:
Огня ревущего удары
И свист от ядр летящих ярый
Сгущенный дымом воздух рвут,
И тяжких гор сердца трясут...
...Там кони бурными ногами
Взвивают к небу прах густой,
Там смерть меж Готфскими полками
Бежит, ярясь из строя в строй,
И алчну челюсть отверзает,
И хладны руки простирает,
Их гордый исторгая дух...
В оде 1748 года, вспоминая мрачные дни бироновщины, Ломоносов наполняет всю природу волнением и беспокойством. Крутится густая мгла, тревожно горит багровое небо, по которому буря разносит искры.
Годину ту воспоминая,
Среди утех мятется ум!
Еще крутится мгла густая,
Еще наносит страшный шум!
Там буря искры завивает,
И алчный пламень пожирает
Минервин с громким треском храм!
Как медь в горниле, небо рдится!
Богатство разума стремится
На низ к трепещущим ногам...
Ломоносов еще в Германии, на примере Готшеда, увидел ограниченность теоретических воззрений и требований классицизма. Он избегал излишней “точности” и однозначимости поэтического слова и, напротив, развивал его метафорические возможности, стремился к богатству ассоциаций в “быстром разуме” поэта. С его точки зрения “кони бурными ногами” вовсе не попирают ясности и не противоречат здравому смыслу, ибо он изображает не предмет сам по себе, а чувственное ощущение от него. “Жаждущие степи” и “бурные ноги” быстро несущегося коня вовсе не отвлеченные понятия. Метафорический стиль Ломоносова не только не обесцвечивал, а подчеркивал и усиливал живописную конкретность его стихов. Все краски в них повышенно интенсивны. Они горят, как смальты, и его нисколько не смущает их искусственность.
Непомерность и фееричность поэзии Ломоносова, обилие живописных деталей, своего рода словесных картушей и волют прекрасно гармонируют с материальным окружением, в котором звучали его стихи.
Среди причудливо подстриженных аллей, мерцающих среди них мраморных статуй и подсвеченных разноцветными огнями фонтанов наскоро сколоченные сооружения изображали благоденствующую под скипетром Елизаветы Россию. Качались на ветру пестрые китайские фонарики, шумели каскады, звенела музыка, шипели и рассыпались - золотистым дождем ракеты, швермеры и лусткугели. Оды Ломоносова должны были представлять собой такие же блестящие словесные иллюминации с условным изображением “веселящейся” и “торжествующей” России. Они должны были соответствовать общей атмосфере придворных празднеств, для которых они и предназначались. Ломоносов иногда заимствует краски из живописно-ювелирного придворного быта, как в оде 1745 года:
Там мир в полях и над водами;
Там вихрей нет, ни шумных бурь,
Меж бисерными облаками
Сияет злато и лазурь.
Кристальны горы окружают.
Струи прохладно обтекают
Усыпанной цветами луг.
Плоды кармином испещренны
И ветьви медом орошенны
Весну являют с летом вдруг...
Нечего и думать, чтобы в этих произведениях могла найти отражение подлинная жизнь крепостной страны. Это и предопределило историческую ограниченность од Ломоносова, которые неминуемо входили в создаваемый художественными средствами апофеоз русской монархии. Великолепие ломоносовских од, их торжественный, ликующий тон, грандиозные радостные образы, отражавшие исторический подъем России, в то же время скрывали истинный характер социальных отношений и положение народа. “Влияние Кантемира уничтожается Ломоносовым”, - тонко замечает Пушкин.
“Поднесение” од и их опубликование носило официальный характер. И не случайно Пушкин называл оды Ломоносова “должностными”. За их политическое содержание отвечал не только Ломоносов, но и вся Академия наук. Они должны были соответствовать общим декларациям правительства, которое при Анне и Елизавете продолжало смотреть на поэзию, как во времена Петра, то есть весьма практически. Официально публикуемые хвалебные оды должны были служить для разъяснения и возвеличения внешней и внутренней политики феодально-крепостнического государства.
Все это делало положение Ломоносова чрезвычайно трудным. И приходится удивляться той властной смелости, с какой он умел вкладывать в оды, сочиняемые им по официальному поводу, свое, дорогое ему содержание, которое, по существу, не имело ничего общего со взглядами и интересами придворных кругов. Это не следует понимать в том смысле, что Ломоносов писал “эзоповским языком” или как-либо вводил в свои оды запретные темы. Но содержание од Ломоносова неизменно оказывалось шире и глубже правительственных деклараций (не говоря уже о реальной политике) и во многом опережало свое время.
Настаивая на продолжении петровской политики развития страны и преодоления экономической и культурной отсталости, Ломоносов развертывал программу, которая в конечном счете отражала прогрессивные тенденции русского исторического развития. Напоминая ветреной и ленивой Елизавете, что она “дщерь Петра”, Ломоносов стремился повлиять на ее политическое сознание. В 1747 году, когда русское правительство намеревалось послать войска на помощь Англии и Австрии против Франции, он пишет одну из своих лучших од, в которой славит “возлюбленную тишину” - мирное преуспеяние народов. А его ода на воцарение Екатерины II превратилась в страстную патриотическую речь о благе и преуспеянии отчизны, содержала грозное предупреждение иноземцам, хозяйничавшим в стране.
Однако нельзя рассматривать оды Ломоносова как своеобразные “поучения” царям. Ломоносов знал, что его читает вся грамотная Россия, и его оды были обращены ко всему народу. И Ломоносов, по существу, по самому глубокому смыслу своих од, славит в них вовсе не царей, а свою прекрасную родину. За бледными фигурами “безликих” самодержцев встает единственная Героиня одической поэзии Ломоносова - великая и необъятная Россия, “небу равная Россия”, как восклицает он в своей оде 1761 года. Он создает гигантский аллегорический образ России, которая покоится среди равнин:
В полях, исполненных плодами,
Где Волга, Днепр, Нева и Дон,
Своими чистыми струями
Шумя, стадам наводят сон,
Седит ' и ноги простирает
На степь, где Хинов 2 отделяет
Пространная стена от нас...
Главой “коснувшись облаков”, она “конца не зрит своей державе”:
Веселый взор свой обращает
И вкруг довольство исчисляет,
Возлегши лактем3 на Кавказ!
(Ода 1748 года)
Сама громкость и торжественность одической поэзии Ломоносова была не только проявлением декоративной помпезности. Поэт П. А. Вяземский прекрасно подметил, что “лира Ломоносова была отголоском полтавских пушек”. Ломоносов был певцом народа, “праздновавшего победы или готовившегося к новым”. Мощное Русское государство способно отразить любое посягательство извне.
Мы дерзкий взор врагов потупим,
На горды выи их наступим,
На грозных станем мы валах!..-
писал он в 1745 году.
Он знает, что настанут времена, когда
Не будет страшной уж премены,
И от российских храбрых рук
Рассыплются противных стены
И сильных изнеможет лук.
1 Седит (стар.) - сидит.
2 Х и н ы - китайцы. ^Лактем (стар.) - локтем.
Он видит в пространной и неодолимой России, стабилизирующую силу, которая приносит мир народам, измученным войнами:
Российска тишина пределы превосходит
И льет избыток свой в окрестные страны.
Воюет воинство твое против войны;
Оружие твое Европе мир приводит!
(Надпись 174S года)
Эту же тему Ломоносов развивает и в своих торжественных речах.
Ломоносов понимает, что русские просторы, плодородные земли и изобилующие всякими богатствами недра привлекают к себе жадные взоры соседних и даже весьма отдаленных хищников. Россия должна не только давать отпор тем, кто выступает против нее с оружием, но и внимательно следить за теми, кто замышляет и готовит нападение; “надзирать”, как говорит Ломоносов, “мыслями воюющих”. Россия должна быть начеку, чтобы охранять свой мирный труд и безопасность. “Искусный мореплаватель не токмо в страшное волнение и бурю, но и во время кротчайшия тишины бодрствует, укрепляет орудия, готовит парусы, наблюдает звезды, примечает перемены воздуха, смотрит на восстающие тучи, исчисляет расстояние от берегов, мерит глубину моря, и от потаенных водою камней блюдется”.
И горе тем коварным и озлобленным завистникам, которые дерзнут напасть на миролюбивый и великодушный русский народ! Его справедливый гнев будет ужасен и сумеет покарать врага, “и хотя он пространными морями, великими реками, или превысокими горами от нас покрыт и огражден будет; однако почувствовав свое наказание помыслит, что иссякло море, прекратили течение реки, и горы опустившись в ровные поля претворились, помыслит, что не флот Российский, но целая Россия к брегам его пристала”.
Ломоносов благословляет только одну благородную войну - священную защиту отечества от нападения. Война ради войны, завоевательная политика, война как метод ему ненавистна. Он отвергает такую войну и считает ее недостойной человечества, восклицая в своей поэме “Петр Великий”:
О, смертные, на что вы смертию спешите?
Что прежде времени вы друг друга губите?
Или ко гробу нет кроме войны путей?
В “Письме о пользе Стекла” Ломоносов с негодованием говорит о зверствах и хищничестве европейцев, которые в погоне за золотом истребляли цветные народы Америки:
Им оны времена не будут в век забвенны,
Как пали их отцы для злата побиенны.
О, коль ужасно зло! на то ли человек
В незнаемых морях имел опасный бег,
На то ли разрушив естественны пределы,
На утлом дереве обшел кругом свет целый,
За тем ли он сошел на красны берега,
Чтоб там себя явить свирепого врага?
По тягостном труде снесенном на пучине,
Где предал он себя на произвол судьбине,
Едва на твердый путь от бурь избыть успел.
Военной бурей он внезапно зашумел.
Он говорит о страшной участи порабощенных туземцев, которых американские колонизаторы, “свирепствуя в средину гонят гор, драгой металл изрыть из преглубоких нор”. Эти стихи Ломоносова перекликаются с гневными словами А. Н. Радищева, заклеймившего рабовладельческую Америку, выросшую на крови и угнетении негров и индейцев: “И мы страну опустошения назовем блаженною для того, что поля ее не поросли тернием и нивы их изобилуют произращениями разновидными. Назовем блаженною страною, где сто гордых граждан утопает в роскоши, а тысящи не имеют надежного пропитания, ни собственного от зноя и мра-за укрова. О дабы опустети паки обильным сим странам”.
Мощь России должна лишь обеспечить ее мирное развитие. Ломоносов гордится ратными подвигами своего народа и часто приводит “примеры храбрости российской”, но выше всего он ставит мирное преуспеяние и спокойный труд:
Царей и царств земных отрада,
Возлюбленная тишина,
Блаженство сел, градов ограда,
Коль ты полезна и красна!
(Ода 1747 года)
Ломоносов мечтает о прочном мире, когда можно будет, наконец, перековать мечи на орала (сошники), а “серный прах” (порох) употреблять только для веселых фейерверков. В оде 1742 года Ломоносов обращается к войне, которая “в угрюмых кроется лесах” у шведских берегов. Ломоносов сурово предлагает войне перестать “прекрасный век мрачить” и выражает твердую уверенность в том, что могущественная Россия сумеет обуздать ее ярость, сломает все ее “махины грозны”, сотрет “пространны стены” крепостей, обеспечит такое время, когда “пребудут все поля безбедны” и “на месте брани и раздора цветы свои рассыплет Флора”.
Мир нужен прежде всего народу-труженику, олицетворяемому в образе возделывающего свою ниву “ратая”. В оде 1748 года Ломоносов желает своему народу благоденствия в мире и труде:
Весна да рассмеется нежно,
И ратай в нивах безмятежно
Сторичный плод да соберет...
Это отражало народное понимание войны и мира, а не взгляды правящей дворянской верхушки.
Грядущая Россия, которую видит перед собой Ломоносов, гигантские очертания которой он набрасывает в своих одах, - это просвещенная, устроенная на началах науки страна, где моря соединены реками и каналами, осушены болота, прилежно разрабатываются недра, где творят чудеса механика и химия, а земледелец справляется о наблюдениях метеорологов. Это страна технического прогресса и промышленного развития. Ломоносов славит созидательный труд, озаренный научным знанием. Целое аллегорическое шествие наук проходит в оде 1750 года. Он представляет пользу, величие, значение каждой отрасли знания, указывает на стоящие перед ними неотложные просветительные задачи. Он обращается с призывом к механике:
Наполни воды кораблями,
Моря соедини реками,
И рвами блата иссуши,
Военны облегчи громады.
Петром основанные грады
Под скиптром дщери соверши.
К химии:
В земное недро ты, Химия,
Проникни взора остротой,
И что содержит в нем Россия,
Драги сокровища открой.
К метеорологии:
Наука легких метеоров,
Премены неба предвещай,
И бурный шум воздушных споров
Чрез верны знаки предъявляй:
Чтоб ратай мог избрати время,
Когда земли поверить семя,
И дать, когда покой браздам,
И чтобы не боясь погоды,
С богатством дальни шли народы
К Елисаветиным брегам.
К географии:
Российского пространства света
Собрав на малы чертежи,
И грады оною спасенны
И села ею же блаженны, География, покажи '.
В этой оде Ломоносова, да и во многих других, как заметил -еще поэт и профессор литературы начала XIX века Мерзляков, дышит “небесная страсть к наукам”. Мерзляков отмечал выраженную в оде уверенность, что “Россия сама в себе найдет, если употребит свое тщание, все металлы, все произрастения, все драгоценности, которые со многими издержками получает из отдаленных стран...”
“Науки”, воспеваемые Ломоносовым, не являются стертыми аллегориями. Они выступают во всеоружии своих технических, прикладных свойств и прозаических назначений. Ломоносов указывает на необычайные просторы России, где должны найти применение науки:
Тебе искусство землемерно
Пространство показать безмерно Незнаемых желает мест...
(Ода 1746 года. Вторая редакция.)
Великое “земель пространство” требует немало “искусством утвержденных рук сию злату очистит^ жилу”. Но Ломоносов верит в преображающую силу науки и в творческую энергию и одаренность русских людей:
Воззри на горы превысоки,
Воззри в поля свои широки,
Где Волга, Днепр, где Обь течет,
Богатство в оных потаенно Наукой будет откровенно...
(Ода 1747 года)
Развертывая программу преобразования страны, Ломоносов не понимал, что она выходит за пределы феодально-крепостнического государства и что для ее претворения в жизнь недостаточно одного просвещения и распространения “наук”. Он переоценивал способность просвещенных деспотов внять его советам и слишком полагался на “самоочевидную истину”, разумность и убедительность своих доводов, чистоту и бескорыстие своих желаний и помыслов. Ломоносов в этом отношении разделил судьбу всех просветителей, которые, как указывал В. И. Ленин, “,..и на Западе и в России... совершенно искренно верили в общее благоденствие и искренно желали его, искренно не видели (отчасти не могли еще видеть) противоречий в том строе, который вырастал из крепостного”'. Не понимая классового характера государства, Ломоносов возлагал чрезмерные надежды на “просвещенный абсолютизм”, думая, что “идеальный монарх”, не имеющий других целей, кроме “блага подданных”, может действительно преобразовать свою страну на основах Разума.
За образцом такого государя было недалеко ходить. Ломоносов рос и складывался под непосредственным впечатлением от деятельности Петра I. Он столкнулся с этой деятельностью еще у себя на родине и всю жизнь как бы чувствовал себя лично обязанным Петру и его реформам.
Петр I для Ломоносова прежде всего “строитель, плаватель, в полях, в морях герой”, создатель сильного, стремительно развивающегося Русского государства, неутомимый труженик, заражающий и воодушевляющий всех своим личным почином и примером. “Я в поле меж огнем, я в судных заседаниях меж трудными рассуждениями, я в разных художествах между многоразличными махинами, я при строении городов, пристаней, каналов, между бесчисленным народа множеством, я меж стенами валов Белого, Черного, Каспийского моря и самого Океана духом обращаюсь, везде Петра Великого вижу, в поте, в пыли, в дыму, в пламени”,-говорил в 1755 году Ломоносов в свом “Похвальном слове Петру Великому”. Ломоносов создает идеальный, преувеличенный образ Петра, как пример и укор его дряблым и ничтожным преемникам. Феодальная реакция, усилившаяся после смерти Петра, тянула Россию вспять. Ломоносов опирается на авторитет Петра и взывает к его тени, потому что постоянно видит, как искажаются, гибнут и обращаются в ничто его собственные замыслы и начинания. Ломоносов чувствовал и считал себя продолжателем и поборником дела Петра. Он видел причину своих несчастий и неудач прежде всего в том, что правящие круги России не идут по пути, указанному Петром.
С большой художественной силой передает Ломоносов чувство тоски и скорби, охватившее страна после смерти Петра. Когда “рыдали Россы о Петре”,
Земля казалася пуста;
Взглянуть на небо - не сияет;
Взглянуть на реки - не текут.
И гор высокость оседает;
Натуры всей пресекся труд.
(Ода Елизавете 1761 года)
В 1760-1761 годах Ломоносов приступает к большой эпической поэме “Петр Великий”, которая должна была состоять из двадцати четырех песен и охватить все события петровского царствования-. Попытки создания различных “Петриад” делались, уже начиная с Кантемира. Ломоносов успел написать только посвящение и две песни (части) о походе Петра на север. Посещение Петром Архангельска и Соловецкого монастыря, жестокая буря на Белом море, путь на Олонец, осада и взятие Шлиссельбурга - основные картины первых двух глав этой поэмы. В ней уделено много места государственным думам Петра, который, “переходя Онежских крутость гор” и приметив признаки руд, помышляет об их промышленном использовании и намеревается основать заводы, чтобы иметь под рукой металл для нужд армии и флота:
Железо мне пролей, разженной токи меди:
Пусть мочь твою и жар почувствуют соседи...
Петр хочет проложить среди болот и озер канал:
Дабы Российскою могущею рукою
Потоки Волхова соединить с Невою...
Петр I привлекал Ломоносова прежде всего как практический деятель. “Труд Петра” в понимании Ломоносова - это стремление к максимальному развитию культурных и производительных сил страны.
Ломоносов закрывал глаза на темные стороны петровских реформ, на тяготы и лишения народа, за счет которого они производились.
Свое отношение к Петру Ломоносов переносил на его дочь. Он хотел видеть в ней живое воплощение дел Петра. “Похваляя Петра, похвалим Елисаве-ту”, - восклицал он в своем “Похвальном слове Петру Великому”. Ломоносов, несомненно, чувствовал к ней личное расположение и был во власти многих иллюзий. Но он, разумеется, отлично сознавал, что Елизавета не способна по-настоящему продолжать дело своего отца.
В насильственной идеализации облика Елизаветы отчетливо проявила себя историческая ограниченность самого Ломоносова. “Взирая на Елисавет”, Ломоносов истощает весь запас громких слов и уподоблений. Она - “богиня власти несравненной, хвала и красота вселенной”, российская Паллада и Минерва в одном лице, ее “щедроты выше звезд”.
Богиня новыми лучами
Красуется окружена,
И звезды видит под ногами
Светлее оных как луна...
Все эти восхваления, разумеется, нимало не отвечали ни реальным качествам Елизаветы, ни действительному состоянию крепостной России. И потому в одическую лирику Ломоносова вторгалась значительная доля художественной фальши, что и застав-' ляло Радищева с гневом и болью воскликнуть: “Не завидую тебе, что следуя общему обычаю ласкати царям, нередко недостойным не токмо похвалы стройным гласом воспетой, но ниже гудочного' бряцания,
ты льстил похвалою в стихах Елизавете. И если бы можно было без уязвления истины и потомства, простил бы я то тебе”.
• Однако, как мы видели, это все же не было “ласкательство” (лесть) царям. Пышные атрибуты и уподобления, которыми наделял Ломоносов царей, были навязаны ему самими условиями одического жанра и придворного стиля, в рамках которого была вынуждена развиваться его поэзия. Ломоносов сознавал не только традиционность, но и обязательность этих художественных средств. В оде 1741 года он отмечает, что Бирон заставлял
...себя в неволю славить,
Престол себе над звезды ставить...
Пушкин и Белинский, оба с глубоким уважением относившиеся к личности Ломоносова, осуждали его одический стиль, как далекий народу и чуждый жизненной правде.
“Его влияние на словесность было вредное и до сих пор в ней отзывается”, - писал Пушкин о Ломоносове в своей статье “Путешествие из Москвы в Петербург”.
“Высокопарность, изысканность, отвращение от простоты и точности, отсутствие всякой народности и оригинальности, вот следы, оставленные Ломоносовым”.
Пушкин и Белинский прежде всего имели в виду направление в современной им литературе, которое пыталось опереться на одическую традицию Ломоносова в целях оправдания и возвеличения феодальных устоев. Представители литературной и политической реакции противопоставляли Ломоносова новой, свободолюбивой русской поэзии, дышащей идеями Радищева, декабристов и первых революционных демократов-разночинцев. Поэтому Пушкин и Белинский и сочли себя обязанными указать на те черты одической поэзии Ломоносова, которые стремились использовать в своих целях “литературные староверы”. И замечательно, что Белинский, выступая против поборников старой идеологии, называет Ломоносова Петром Великим русской литературы, то есть прямо указывает на прогрессивность деятельности Ломоносова.
Ломоносов совершил огромный исторический пробег от хвалебной виршевой поэзии петровского времени к одической поэзии, создателем и зачинателем которой он явился. Он преобразовал русское стихосложение и ввел в русскую поэзию новые жанры. Однако образная система Ломоносова, торжественный стиль его одической лирики были в значительной степени обращены к традициям древнерусского ораторского искусства и виршевой поэзии. Многие из ломоносовских сравнений, метафор, аллегорических сопоставлений восходят к русской поэзии XVII века.
В еще большей степени оды Ломоносова связаны с поэзией петровского времени. Нептуны, Марсы и Вулканы, выступающие в них, как будто прямо перешли сюда с живописных аллегорий петровских триумфов. Едва речь заходит о ратных подвигах, как появляются гиганты и титаны, рычит Немейский лев, из морских глубин выплывают тритоны, потрясает трезубцем Нептун. И конечно, воспоминанием о воинских подвигах русского народа во времена Петра навеяны слова Ломоносова, обращенные к неприятелям (в оде 1741 года):
Вас тешил мир, нас Марс трудил,
Солдат ваш спал, наш в брани был,
Терпел Беллоны шум нестройный!
Оды Ломоносова, как его похвальные слова, своей торжественной “витийственностью” близки к “ораци-ям” петровского времени. Ломоносов продолжал традиции придворного панегирика, сложившиеся под воздействием хорошо ему известных со школьной скамьи теоретических взглядов и художественной практики. И в этом отношении глубоко справедливо замечание В. Г. Белинского, что “поэзия Ломоносова выросла из варварских схоластических риторик духовных училищ XVII века”.
Только гений Ломоносова сумел в эту мертвенную “витийственность” вложить страсть и пафос нового содержания, ввести новые, близкие ему темы творческого труда, науки, промышленного и культурного развития страны. В условные формы старого придворного стиля врываются новые элементы, порожденные теми глубокими изменениями, которые назревали в недрах феодального общества.
Ломоносов если и не мог отрешиться от старой формы, то умел до известной степени подчинить ее себе, находить в ней самой такие стороны, которые позволяли выразить прогрессивные черты исторического развития России. Такой стороной старой русской литературы и была ораторская, проповедническая, витийственная стихия, которая превращала оды Ломоносова в страстные воззвания к народу.
Ломоносов сумел создать замечательные по глубине, поэтическому мастерству и яркости строфы, художественное значение которых не померкло и в наши дни. Звуковое великолепие ломоносовских стихов, их чеканный ритм, смелость и выразительность образов повлияли на поэтическое сознание нескольких поколений поэтов. Отголоски ломоносовских строк слышатся в “Полтаве”, “Анчаре”, “Медном всаднике”, даже “Евгении Онегине” Пушкина.
Поэзия Ломоносова в значительной мере отвечала чаяниям и интересам народа. Сквозь все румяна и позолоту барокко мощно пробивалась идеология гениального плебея. Ломоносов говорит с русскими людьми от имени их родины. Он возлагает свои надежды прежде всего на тех, кого ожидает отечество “от недр своих”, то есть из самых глубин народа. Его пламенное слово обращено к русскому юношеству, сынам простого народа:
О вы, которых ожидает
Отечество от недр своих,
И видеть таковых желает,
Каких зовет от стран чужих,
О ваши дни благословенны!
Дерзайте ныне ободренны
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.
Демократический адрес этих призывов несомненен. Яснее было невозможно выразиться в официальном панегирике императрице. Ломоносов верил, что его программа индустриального и культурного развития страны так или иначе будет подхвачена народом. Отсюда его неиссякаемый оптимизм, радостная вера в светлое будущее своего народа. Ломоносов испытывает подлинный восторг перед могуществом науки и человеческого разума. Мирный труд, который он славит в своих одах, немыслим для него без науки, научного знания и творчества. Он восторженно говорит о радости научного исследования мира и стремится заразить русских людей своим энтузиазмом к науке. Его слова звучат как завет грядущим поколениям ученых:
Пройдите землю и пучину
И степи и глубокий лес
И нутр Рифейский и вершину
И саму высоту небес.
Везде исследуйте всечасно,
Что есть велико и прекрасно,
Чего еще не видел свет.
(Ода 1750 года)
Ломоносовское понимание науки не имело ничего общего с отношением к ней феодальных кругов, в особенности двора беспечной Елизаветы. Если для придворного Петербурга наука была лишь “эмблемой мудрости” - отвлеченным украшением монархии, то для Ломоносова наука была насущной потребностью. Ломоносовские науки не совпадают с понятием общей образованности, распространившимся в дворянском обществе после Петра. Это конкретные технические знания, необходимые для развития промышленности и торговли.
Ломоносов прививал любовь и уважение к науке в стихах, которые знали наизусть многие поколения русских людей:
Науки юношей питают,
Отраду старым подают,
В счастливой жизни украшают,
В несчастной случай берегут.
В домашних трудностях утеха
И в дальних странствах не помеха.
Науки пользуют везде,
Среди народов и в пустыне,
В градском шуму и наедине,
В покое сладки и в труде...
Но Ломоносов не только воспевает науки. Он вводит в поэзию естественнонаучный материал. В своем “Вечернем размышлении” он развертывает астрономическую картину ночного звездного неба и выступает как последователь учения о бесконечности миров:
...Уста премудрых нам гласят:
Там разных множество светов',
Несчетны солнца там горят,
Народы там и круг веков!
Поэтическая мысль становится для Ломоносова одним из способов научного познания мира. Он размышляет в стихах о причинах различных явлений природы, высказывает чисто научные предположения и гипотезы, полемизирует с ошибочными, по его мнению, суждениями и теориями. Он даже ссылается в ученых трудах на свои поэтические произведения.
Необыкновенное сочетание поэтического и научного мышления позволяло Ломоносову глубоко проникать в тайны природы. В “Утреннем размышлении” Ломоносов “увидел” и сумел описать бурную природу Солнца так, как будто он стоял на уровне астрономии второй половины XIX века и мог пользоваться новейшими телескопами и приборами:
Когда бы смертным толь высоко
Возможно было возлететь,
Чтоб к Солнцу бренно наше око
Могло приближившись воззреть:
Тогда б со всех открылся стран
Горящий вечно Океан.
Там огненны валы стремятся
И не находят берегов;
Там вихри пламенны крутятся,
Борющись множество веков;
Там камни, как вода, кипят,
Горящи там дожди шумят...
Лишь недавно стало известно, что в недрах светоносной оболочки Солнца возникают смерчеобразные вихри, которые, подымаясь в хромосферу и охлаждаясь, образуют солнечные пятна, и т. д.
История науки и научных завоеваний является для Ломоносова источником поэтического размышления и вдохновения. Его гениальное “Письмо о пользе Стекла” не только славословит науку и техническую мысль как двигателей прогресса, но и на при-'мере исторической судьбы учения Коперника развертывает яркую картину борьбы за передовое научное мировоззрение.
“Письмо о пользе Стекла” и “Размышления” Ломоносова принадлежат к числу наиболее замечательных произведений научно-философской поэзии не только русской, но и мировой литературы.
